Капитанская дочка (32 стр.)
Что возговорит надежа православный царь:
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным,— всё потрясало меня каким-то пиитическим ужасом.
Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола и простились с Пугачевым. Я хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я хочу с тобою переговорить».— Мы остались глаз на глаз.
Несколько минут продолжалось обоюдное наше молчание. Пугачев смотрел на меня пристально, изредка прищуривая левый глаз с удивительным выражением плутовства и насмешливости. Наконец он засмеялся, и с такою непритворной веселостию, что и я, глядя на него, стал смеяться, сам не зная чему.
Вопрос мошенника и его дерзость показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться.
— Чему ты усмехаешься?— спросил он меня нахмурясь.— Или ты не веришь, что я великий государь? Отвечай прямо.
— Кто же я таков, по твоему разумению?
— Бог тебя знает; но кто бы ты ни был, ты шутишь опасную шутку.
Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь,— сказал он,— чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья. Как ты думаешь?»
— Нет,— отвечал я с твердостию.— Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу. Коли ты в самом деле желаешь мне добра, так отпусти меня в Оренбург.
Я зато тебя помиловал что ты оказал мне услугу
– Того не надобно; пусть в армии послужит.
– Изрядно сказано! пускай его потужит…
Отец мой, Андрей Петрович Гринев, в молодости своей служил при графе Минихе[3] и вышел в отставку премьер-майором[4] в 17… году. С тех пор жил он в своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве.
Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский полк сержантом,[5] по милости майора гвардии князя Б., близкого нашего родственника. Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному[6] Савельичу, за трезвое поведение пожалованному мне в дядьки.[7] Под его надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво судить о свойствах борзого кобеля. В это время батюшка нанял для меня француза, мосье Бопре, которого выписали из Москвы вместе с годовым запасом вина и прованского масла. Приезд его сильно не понравился Савельичу. «Слава богу, – ворчал он про себя, – кажется, дитя умыт, причесан, накормлен. Куда как нужно тратить лишние деньги и нанимать мусье, как будто и своих людей не стало!»
Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour être outchitel,[8] не очень понимая значение этого слова. Он был добрый малый, но ветрен и беспутен до крайности. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу; нередко за свои нежности получал он толчки, от которых охал по целым суткам. К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее. Но как вино подавалось у нас только за обедом, и то по рюмочке, причем учителя обыкновенно и обносили, то мой Бопре очень скоро привык к русской настойке и даже стал предпочитать ее винам своего отечества, как не в пример более полезную для желудка. Мы тотчас поладили, и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, – и потом каждый из нас занимался уже своим делом. Мы жили душа в душу. Другого ментора я и не желал. Но вскоре судьба нас разлучила, и вот по какому случаю.
Прачка Палашка, толстая и рябая девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились в одно время кинуться матушке в ноги, винясь в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность. Матушка шутить этим не любила и пожаловалась батюшке. У него расправа была коротка. Он тотчас потребовал каналью француза. Доложили, что мусье давал мне свой урок. Батюшка пошел в мою комнату. В это время Бопре спал на кровати сном невинности. Я был занят делом. Надобно знать, что для меня выписана была из Москвы географическая карта. Она висела на стене безо всякого употребления и давно соблазняла меня шириною и добротою бумаги. Я решился сделать из нее змей и, пользуясь сном Бопре, принялся за работу. Батюшка вошел в то самое время, как я прилаживал мочальный хвост к Мысу Доброй Надежды. Увидя мои упражнения в географии, батюшка дернул меня за ухо, потом подбежал к Бопре, разбудил его очень неосторожно и стал осыпать укоризнами. Бопре в смятении хотел было привстать и не мог: несчастный француз был мертво пьян. Семь бед, один ответ. Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича. Тем и кончилось мое воспитание.
Я жил недорослем, гоняя голубей и играя в чехарду с дворовыми мальчишками. Между тем минуло мне шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась.
Однажды осенью матушка варила в гостиной медовое варенье, а я, облизываясь, смотрел на кипучие пенки. Батюшка у окна читал Придворный календарь,[9] ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него влияние: никогда не перечитывал он ее без особенного участия, и чтение это производило в нем всегда удивительное волнение желчи. Матушка, знавшая наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам. Зато, когда он случайно его находил, то, бывало, по целым часам не выпускал уж из своих рук. Итак, батюшка читал Придворный календарь, изредка пожимая плечами и повторяя вполголоса: «Генерал-поручик. Он у меня в роте был сержантом. Обоих российских орденов кавалер. А давно ли мы…» Наконец батюшка швырнул календарь на диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго.
Вдруг он обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?»
– Да вот пошел семнадцатый годок, – отвечала матушка. – Петруша родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Герасимовна, и когда еще…
«Добро, – прервал батюшка, – пора его в службу. Полно ему бегать по девичьим да лазить на голубятни».
Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила ложку в кастрюльку и слезы потекли по ее лицу. Напротив того, трудно описать мое восхищение. Мысль о службе сливалась во мне с мыслями о свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
– Не забудь, Андрей Петрович, – сказала матушка, – поклониться и от меня князю Б.; я, дескать, надеюсь, что он не оставит Петрушу своими милостями.
– Что за вздор! – отвечал батюшка нахмурясь. – К какой стати стану я писать к князю Б.?
– Да ведь ты сказал, что изволишь писать к начальнику Петруши.
– Да ведь начальник Петрушин – князь Б. Ведь Петруша записан в Семеновский полк.
– Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да будет солдат, а не шаматон.[10] Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
Итак, все мои блестящие надежды рушились! Вместо веселой петербургской жизни ожидала меня скука в стороне глухой и отдаленной. Служба, о которой за минуту думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастьем. Но спорить было нечего! На другой день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец[11] с чайным прибором и узлы с булками и пирогами, последними знаками домашнего баловства. Родители мои благословили меня. Батюшка сказал мне: «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнешь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду». Матушка в слезах наказывала мне беречь мое здоровье, а Савельичу смотреть за дитятей. Надели на меня заячий тулуп, а сверху лисью шубу. Я сел в кибитку с Савельичем и отправился в дорогу, обливаясь слезами.
Гвардия – специальные отборные войска. Первые гвардейские полки (Семеновский, Преображенский) появились в России при Петре I. В отличие от остального состава армии пользовались преимуществами.
Княжнин Я. Б. (1742–1791) – русский писатель, драматург.
Миних Б. Х. (1683–1767) – военачальник и политический деятель, командовал русскими войсками в войне с Турцией в 1735–1739 годах.
Премьер-майор– старинный офицерский чин (приблизительно соответствует должности командира батальона).
В XVIII веке дворянские дети с малых лет приписывались к какому-либо полку. Пока они росли, их повышали в чинах.
Стремянной – слуга, сопровождавший барина во время псовой охоты.
Дядька – слуга, приставленный к мальчику в дворянской семье.
Чтобы стать учителем. Русское слово учитель дано во французском написании для придания ему комического оттенка.
Придворный календарь – (годы издания 1735–1917), помимо календарных и других сведений, содержал списки высших военных и гражданских чинов, роспись дворцовых приемов и пр.
Шаматон (разг., устар.) – гуляка, шалопай, бездельник.
Погребец (устар.) – дорожный сундучок для посуды и съестных припасов.
Пушкин и Геродот. Мог ли роскошный красный плащ превратиться в заячий тулупчик
В «Капитанской дочке» Пушкина лидер крестьянского восстания Емельян Пугачев прощает героя в память о подаренном ему заячьем тулупе, а в «Истории» Геродота персидский царь Дарий освобождает Самос в обмен на подаренный ему много лет назад плащ. Совпадение, бродячий сюжет или прямое заимствование Пушкина? Археолог Андрей Новичихин считает, что верно последнее, — и доказывает это читателям «Ножа».
От редакции
Материал представляет собой изложение авторской гипотезы. Согласно доминирующей в среде филологов версии А.C. Пушкин заимствовал заячий тулуп из «„реестра“ убытков, понесенных некиим надворным советником Буткевичем во время захвата пугачевцами пригорода Заинска», а прямые заимствования из греческих классиков для писателя не были характерны. Тем не менее отметим, что версия Андрея Новичихина касается не самого предмета, но характерного мотива внезапного дара и последующего вознаграждения и не противоречит доминирующей позиции.
Повесть «Капитанская дочка» по праву считается лучшим и самым совершенным произведением Пушкина в прозе. В этой повести проявился его разносторонний творческий гений — выдающегося литератора и талантливого историка в одном лице.
Исторические труды Пушкина известны не так широко, как его поэтические и прозаические произведения. Тем не менее Александр Сергеевич успешно сочетал литературное творчество с историческими исследованиями.
Существует мнение, что поэт претендовал на место императорского историографа, освободившееся после смерти Николая Карамзина, автора «Истории государства Российского».
В 1833–1834 годах Пушкин работал над «Историей Пугачева» — исследованием, посвященным самому масштабному народному восстанию в истории России — крестьянской войне под предводительством Емельяна Пугачева. Помимо изучения архивных документов исследователь придавал важное значение расспросам очевидцев событий и посещению мест, в 1770-х годах охваченных восстанием. Для этого в июле–сентябре 1833-го поэт совершил поездку по «пугачевским местам», посетил Казань, Симбирск, Оренбург. Труд Пушкина под названием «История пугачевского бунта» был издан в конце 1834 года. А через два года увидела свет «Капитанская дочка».
Портрет Емельяна Пугачева. Рисунок А. С. Пушкина. Атрибуция Андрея Чернова
Одна из наиболее интригующих сюжетных линий пушкинской повести — история с заячьим тулупчиком, ставшим спасительным для главного героя повести — Петра Андреевича Гринева. Напомним: «почти новешенький» заячий тулуп, вопреки уговорам прижимистого Савельича, был из добрых побуждений подарен Петром выручившему их в бурю случайному провожатому. Последний «был чрезвычайно доволен», поскольку прозяб «в одном худеньком армяке». Вожатый пообещал никогда не забыть оказанной ему милости.
Тулупчик вновь вскоре появляется на страницах повести. Плененный пугачевцами и приговоренный к казни Гринев был помилован Пугачевым, узнавшим, не без участия всё того же «старого хрыча» Савельича, в нем барина, некогда выручившего «великого государя». Объясняя свой поступок, Пугачев говорит Гриневу:
«Помиловал я тебя за твою добродетель, за то, что ты оказал мне услугу, когда принужден я был скрываться от своих недругов. То ли еще увидишь! Так ли я еще тебя пожалую, когда получу свое государство!»
История осталась между ее участниками — попытка Савельича прилюдно напомнить самозваному «государю» о заячьем тулупчике вызвала гнев Пугачева.
«Вожатый». Иллюстрация Вячеслава Токарева к «Капитанской дочке», 1954
Пушкинская история поразительно напоминает рассказ греческого автора V века до н. э. Геродота о судьбе Силосонта, сына Эака, брата правителя Самоса Поликрата.
Вот как звучит история, рассказанная Геродотом, в блестящем переводе с древнегреческого Георгия Андреевича Стратановского:
«Когда Камбис, сын Кира, отправился в египетский поход, много эллинов также прибыло в Египет. Одни [приехали], вероятно, для торговли, другие — как участники похода, а третьи, наконец, просто хотели посмотреть страну. Среди этих последних был Силосонт, сын Эака, изгнанный брат Поликрата Самосского. Этому-то Силосонту выпало великое счастье. Однажды, одетый в красный плащ, он прогуливался по рынку в Мемфисе. Увидел его Дарий, который, будучи телохранителем Камбиса, еще не имел тогда особого веса, и так прельстился плащом, что, подойдя к Силосонту, стал торговать плащ. А Силосонт, видя сильное желание Дария получить этот плащ, сказал (как бы по внушению некоего бога): «Я не продам его ни за что, но хочу тебе подарить, если уж ты непременно хочешь его иметь». Дарий был очень доволен.
Так вот, Силосонт думал тогда, что лишился плаща по простоте душевной. А через некоторое время, после кончины Камбиса, когда семь персов свергли мага, и из этих семи Дарий был избран царем, тогда Силосонт узнал, что персидский престол достался тому самому человеку, которому он некогда подарил по его просьбе плащ. Так вот, Силосонт отправился в Сузы, сел перед вратами царского дворца и объявил, что он «благодетель» царя Дария. Услышав эти слова, страж дверей передал их царю, и Дарий с удивлением сказал ему: «Кто этот эллин, которому я обязан благодарностью? Ведь я лишь недавно вступил на престол, и за это время едва ли какой-нибудь эллин посетил нас. Я ничем, так сказать, не обязан никому из эллинов. Впрочем, приведите его, и я посмотрю, чего он добивается своими словами». Страж дверей ввел Силосонта [в царские покои], и, когда тот предстал перед царем, толмачи спросили его, кто он и почему именует себя царским благодетелем. Тогда Силосонт рассказал всю историю с плащом, добавив, что это он подарил царю плащ. На это Дарий ответил: «Благородный человек! Так это ты сделал мне подарок, когда я еще не имел власти? Правда, этот подарок незначительный, но моя благодарность будет такой же, как если бы теперь я получил откуда-нибудь великий дар. В награду я дам тебе без счета золота и серебра, чтобы тебе никогда не пришлось раскаиваться в том, что ты сделал добро Дарию, сыну Гистаспа». Силосонт же отвечал на это: «Не дари мне, царь, ни золота, ни серебра, но освободи и пожалуй мне родной город Самос, где ныне после убиения Оретом брата моего Поликрата властвует наш раб. Отдай мне этот город, но только без кровопролития и не обращая жителей в рабство».
Услышав эти слова, Дарий послал войско во главе с Отаном, одних из [тех] семи персов, и повелел ему сделать всё, о чем просил Силосонт«.
Как установили историки, описанные Геродотом события (покорение персами Самоса и передача ими острова в правление Силосонту) произошли около 521 года до н. э.
Не приходится сомневаться, что Геродот, заслуженно названный Плутархом «отцом истории», рассказывал о событиях, которые действительно имели место.
Уроженец малоазийского города Галикарнаса Геродот из-за участия в политической борьбе против персидского тирана Лигдамида был вынужден отправиться в изгнание и долгое время жил на Самосе. Позже, собирая материал для «Истории», Геродот объездил Вавилон, Ассирию, Египет, Малую Азию, Скифию. Поселившись в Афинах, он сблизился с Периклом и участвовал в основании греческой колонии Фурии в Южной Италии. Как и впоследствии Пушкин, «отец истории» большое значение придавал расспросам очевидцев и посещению мест, где происходили описываемые им события.
Геродот. Мраморный бюст. Неаполь, Национальный археологический музей
Совпадение истории заячьего тулупчика с судьбой красного плаща вряд ли можно объяснить тем, что в обоих случаях нашло место отражение некоего бродячего сюжета, имевшего хождение во все времена и у всех народов. Более вероятно, что Пушкин творчески переосмыслил притчу, рассказанную «отцом истории».
Не вызывает сомнений хорошее знание великим русским поэтом наследия античной культуры, во всяком случае в том объеме, в котором оно было доступно просвещенному россиянину в его эпоху. Кроме того, Пушкин был хорошо знаком со многими современными ему российскими учеными-антиковедами, прежде всего с Алексеем Николаевичем Олениным, к дочери которого питал нежные чувства. Персонажи античной литературы и мифологии часто присутствуют в произведениях поэта.
Весьма вероятно, что некоторые эпизоды античной истории Пушкину, как и большинству его современников, были известны не из сочинений греческих и римских авторов, а из популярных в начале XIX века драматических произведений, поставленных на античные сюжеты. В то же время хорошо известно, что поэт проявлял несомненный интерес к творчеству и судьбам отдельных античных авторов. Более всего изучен вопрос отношения Пушкина к Овидию, в обстоятельствах ссылки которого русский поэт находил определенное сходство с обстоятельствами своей жизни.
Во время южной ссылки поэт почти три года провел в Бессарабии, в тех местах, где в начале I века н. э. находился в изгнании Публий Овидий Назон, сосланный Октавианом Августом на далекую окраину империи.
Причиной ссылки обоих поэтов стали стихи: у Пушкина — слишком вольнодумные, у Овидия — слишком откровенные. И по словам современника, в собственной участи Пушкин «любил находить некоторое сходство с судьбой римского поэта-изгнанника».
Обращался Пушкин и к произведениям других античных авторов. С «Историей» Геродота поэт мог познакомиться еще в лицейские годы. В то время уже существовал русский перевод (правда, не с греческого оригинала, а с немецкого издания) труда великого историка, выполненный Андреем Нартовым и опубликованный еще в 1763–1764 годах. Однако, вероятнее всего, Пушкин использовал более позднее издание, а именно опубликованный в 1826–1828 годах русский перевод с греческого Ивана Мартынова. Это пятитомное издание вышло в задуманной Мартыновым грандиозной 26-томной коллекции «Греческих классиков». В ней же вышли и прозаические переводы любимого Пушкиным Анакреонта. Перу поэта принадлежат стихотворные переводы (или скорее переложения) нескольких од Анакреонта. Помните:
Что же сухо в чаше дно?
Наливай мне, мальчик резвый,
Только пьяное вино
Раствори водою трезвой.
Мы не скифы, не люблю,
Други, пьянствовать бесчинно:
Нет, за чашей я пою
Иль беседую невинно.
Именно интерес к творчеству этого греческого поэта VI века до н. э. мог стать причиной пристального внимания Пушкина к судьбе Силосонта — брат последнего, Поликрат, был другом и покровителем Анакреонта, о чем сообщает всё тот же Геродот. Примечательно, что переводы Анакреонта были выполнены Пушкиным в 1835 году — именно тогда, когда он работал над пугачевским циклом.
И поучительную историю Силосонта русский поэт не оставил без внимания, а использовал при написании истории Петра Гринева.
На русской почве роскошный красный плащ стал заячьим тулупчиком, но суть притчи осталось прежней — благодеяние, оказанное из добрых побуждений незначительному человеку, вознаграждается, когда этот человек достигает вершин власти.
Кто знает, возможно, Пушкин усматривал некоторое сходство в судьбах Пугачева и персидского царя: ведь оба они стремились прийти к власти при помощи мятежей. Правда, самозванец Пугачев, объявив себя царем, потерпел поражение и был казнен. Дарий же оказался более удачлив: организовав вместе с шестью родственниками заговор против узурпировавшего царскую власть мага Гауматы, он сумел совершить переворот и занять персидский престол.
Дарий Ι, принимающий посла. Рельеф северной стены царского дворца в Персеполе
Близкий друг Пушкина, Петр Плетнев, помогавший ему в работе с архивными материалами к «Истории Пугачева», писал:
«Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размышления не пропадала для него на целую жизнь. Его голова, как хранилище разнообразных сокровищ, полна была материалами для предприятий всякого рода».
История с заячьим тулупчиком — яркое тому свидетельство.
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Том 6. Художественная проза
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Александр Сергеевич Пушкин
Собрание сочинений в десяти томах
Том 6. Художественная проза
А.С. Пушкин. Рисунок и гравюра Т. Райта. 1837 г.
Арап Петра Великого *
Железной волею Петра
Я начал жить, а не дышать. *
Дмитриев. Журнал путешественника.
Temps fortuné, marqué par la licence, * Où la folie, agitant son grelot, D’un pied léger parcourt toute la France, Où nul mortel ne daigne être dévot, Où l’on fait tout excepté pénitence. #
Графиня D., уже не в первом цвете лет, славилась еще своею красотою. 17-ти лет, при выходе ее из монастыря, выдали ее за человека, которого она не успела полюбить и который впоследствии никогда о том не заботился. Молва приписывала ей любовников, но по снисходительному уложению света она пользовалась добрым именем, ибо нельзя было упрекнуть ее в каком-нибудь смешном или соблазнительном приключенье. Дом ее был самый модный. У ней соединялось лучшее парижское общество. Ибрагима представил ей молодой Мервиль, почитаемый вообще последним ее любовником, что и старался он дать почувствовать всеми способами.
Графиня приняла Ибрагима учтиво, но безо всякого особенного внимания: это польстило ему. Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо, окружали его, осыпали приветствиями и вопросами, и это любопытство, хотя и прикрытое видом благосклонности, оскорбляло его самолюбие. Сладостное внимание женщин, почти единственная цель наших усилий, не только не радовало его сердца, но даже исполняло горечью и негодованием. Он чувствовал, что он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного, чужого, случайно перенесенного в мир, не имеющий с ним ничего общего. Он даже завидовал людям, никем не замеченным, и почитал их ничтожество благополучием.
Мысль, что природа не создала его для взаимной страсти, избавила его от самонадеянности и притязаний самолюбия, что придавало редкую прелесть обращению его с женщинами. Разговор его был
